Аукцион - Страница 47

— Отчего вы, русский, так говорите о соплеменниках?

— Как? — Грешев пожал плечами.

— Резко, что ли... Простите, а вы — настоящий русский?

— Столбовой..

— То есть? — не понял Фол.

— Наконец-то! Попались, дорогой. Долго же вы не поддавались! А на столбовом взял! Ловко взял. Это значит — дворянин я, столбовой дворянин, то есть потомственный, знатного происхождения. Русский! С татарщинкой, конечно, да и без неметчины не обошлось, — сколь их к нам понаехало, а может, какой французик с бабкой трахнулся, они ж горазды нашим дурам головы крутить: «мон ами, поедем в Париж, там у меня апартаман», а у него комната на пятом этаже без лифта и сортир в коридоре. Только русские, вроде меня, самих себя и бранят. Инокровцы дифирамбы поют! Кто у вас по русскому вопросу главный спец? Кто угодно, только не русский! Поскобли — другая кровь закапает, Фол улыбнулся.

— Меня интересует Врубель, господин Грешев.

— В связи с предстоящим аукционом? Или заразились идеей освобожденного православия?

— А было закрепощенное?

— У нас было все, милостивый государь... Вот, помню, беседовал я с немцами, они меня привлекали для анализа тенденции России в начато тридцатых годов... Нет, нет, я от Хитлера сбежал, бог знает какие книги оставил в Берлине, я ж только с раппаловцами контактировал, которые хотели дружбы с Россией... Я для них советскую литературу читал, — понимаю, что спрятано между строк, вам-то это не дано, и фотографии разглядывал, и альбом новой живописи изучал, — на этом материале г а д а л будущее. Так они, знаете ли, фыркали, — нет, нет, дружески, от удивления, тогда брезгливости гитлеровцев не было по отношению к моему народу, — не могли понять логики моего рассуждения. Я им после прочтения молодого Пастернака, Саянова, Тихонова говорю: «Возрождается государственная идея!» А они: «Хах-ха-ха!» Ну что ты будешь делать, а?! А туг еще генерал Бискупский на меня с т у ч а л постоянно: «Агент Коминтерна!» Да, да, у нас если не поешь в одну дуду с ястребами эмиграции, — непременно агент и предатель, обязательно чтоб был, как все, в унисон; свобода — свободой, но попробуй со своим сунуться, — замордуют, если не убьют, как несчастного Набокова... Врубель для России — знамение, милостивый государь, он ее безгранично чувствовал... Безгранично, как, пожалуй, никто другой в двадцатом веке, оттого его погубили душегубы, а ведь он, инокровец, к нам с н и з о ш е л...

— Отчего же им теперь так интересуется Москва?

— Потому что она — матерь его.

— Ясно. А фамилия мистера Степанова вам ничего не говорит? Или князя Ростопчина?

— Не более, чем вам. — Грешев улыбнулся.

— Хорошо, а чем объяснить поворот русских к поиску старинных картин, похищенных скульптур, исчезнувших икон?

— Как — чем?! Читать всех выучили! Умных наплодили, поди управься с такими.

VIII

«Дорогой Иван Андреевич!

Сердце мое разрывается от боли, когда я смотрю на Мих. Ал. Врубеля! Я был у него в мастерской после того, как он поправился от недуга, смотрел «Демона». Это чудо! Поленов в восторге. Представляю, что будет на выставке! «Не простят ему этого, ох, не простят», — снова вспомнил слова Кости Коровина в Нижнем Новгороде. И — не простили. Серов и Остроухов, друзья его, мягко высказали свои замечания; Врубель сорвался: «Меня и так все бранят, думал свои будут мягче», на Серова накричал; Остроухов спас положение, пригласил пить вино; Михаил Александрович тотчас успокоился, сменил гнев на милость, устроил сказочное угощение, снова стал предупредителен, тактичен, кроток... Сказывается, видно, бессонница, он простаивает у мольберта по двадцать часов, глотает ложками бром с фенацетином, сжигает себя заживо...

На выставке успех был оглушительный. Но Третьяковская галерея отказалась приобрести «Демона»! Да, да, отказалась! Говорят, восстали члены московской городской думы, на них оказали дарение из Сфер, Великий князь Владимир Александрович соизволил заметить, что это «нездоровое искусство, далекое от традиций».

Это был страшный удар для Врубеля. Он совершенно высох, шея торчит из воротника рубашки, как цыплячья, пиджак обвис, глаза запали... После родов очаровательная Надежда Забелла-Врубель сошла со сцены, все время отдавала маленькому Саввушке, так что тяготы жизни теперь на плечах одного Врубеля, она же оклада-содержания не получает более.

Выручил фон Мекк, купил «Демона», — это спасло несчастных от голода, но, увы, не помогло Саввушке...

Друзья оберегают художника от того, чтобы ему не попадались особо злобные рецензии на его работу, воистину гениальную. Да разве убережешь? Кто-то словно бы организует травлю всего нового и талантливого, чем так щедра русская земля. Кто?! Ведь это же истинные враги нашего искусства, люди, глубоко и болезненно ненавидящие народ, его культуру, постоянно развивающуюся, ищущую, красочную. Банда бездарен стоит за этим, злобных и неутомимо алчных... Я слышат, как Врубель нахваливал молодого, безвестного художника Малявина, рекомендовав его картины Мамонтову, Мекку, Остроухову. А как он продвигает всюду молодого Ге, как не скупится на эпитеты, называя его гениальным иллюстратором, будущей гордостью русского книгопечатания! А как он обожествляет Бруни! Дар таланта — доброта и полнейшее отсутствие зависти к коллегам по цеху искусства. «Дар» бездари — зависть, темное злобствование, неистовость кликуш, шантаж «традицией». А ведь не пройдет и десяти лет, как Врубель сделается традицией русской культуры, по нему учиться станут, только смогут ли?! Такие раз в столетие рождаются...

Я вспомнил отчего-то, как он в гостях увидал двух дам, говоривших что-то на ушко друг другу. «Давайте играть в „тайну“, — предложил он. — Все — шепотом!» И — весельчак по натуре — заразил общество; дамы и мужчины принялись шептать что-то на ухо друг другу, он тоже поначалу принял участие в игре, а потом принес лист бумаги и в какие-то два часа написал поразительную вещь — «Тайна». Он ведь и «Пана» в два дня написал. Иному дремучему академику на это жизни не хватит, как же ему простить такое?!