Аукцион - Страница 74

— Семнадцать тысяч.

Князь поднял мизинец.

— Восемнадцать тысяч фунтов, — с подачи князя начал д р а з н и т ь с я ведущий, — восемнадцать тысяч фунтов, восем-м-м-над-цать тысяч...

— Двадцать, — сказан брокер.

Князь обернулся к Софи; та сделана чуть заметное движение, noдавшись вперед; Степанов понял, что сейчас и она поднимется.

— Двадцать тысяч, д в а д ц а т ь тысяч, двад-д-дцать тысяч , двадцать т ы с я ч... Продано! Перерыв, леди и джентльмены!

В зане зашумели, задвигали стульями, все принялись громко разговаривать; Степанов услышал смех и сжался, так это было противоестественно, чуждо тому, что было в нем сейчас; он посмотрел на князя; тот по-прежнему не двигайся; Софи-Клер положила свою сухую ладонь на его руки, — пальцы сцеплены, ногти белые, с синевою.

— Какая жалость, милый, — сказана она. — Я так переживала за мистера Степанова. Я тронута твоим мужеством, спасибо за то, что ты выполнил свое обещание. Мы будем обедать вместе?

— Нет, — ответил князь, с трудом разжав губы. — Нам целесообразнее увидаться завтра у твоего адвоката. В любое удобное для тебя время...

— Это можно сделать и послезавтра. Теперь столь острая необходимость отпала, милый, я спокойна за судьбу нашего сына.

— Послезавтра я улечу с острова. — Он поднялся, вернул Степанову чек, сказал ему по-русски: — Жди моего звонка у себя в номере... — и, кивнув Софи, пошел из зала.

«Да, — сказал себе Ростопчин, — я умел быть змеем, когда сражался. Сейчас тоже началось сражение. Софи, конечно, не наци, но она мне противник, значит, я обязан стать оборотнем, и я перейду эту чертову Бонд-стрит, зайду в лавку и погожу, пока уйдет Софи и Эдуард или Эдмонд, какая разница, она права, я его помню, рыжий, на левой щеке большая родинка, говорит чуть запинаясь, будто с разбегу, вряд ли он изменился за тридцать лет, хорошо играл в теннис, такие за собою смотрят».

Он вошел в лавку и, отказавшись от услуг продавца, сразу же кинувшегося к нему с предложением помочь, принялся неторопливо рассматривать товары, то и дело бросая взгляды на массивные черные ворота Сотби.

Ну, скорее, молил он, скорее же выходи, стерва! Ты устроила все, что хотела, не мешай теперь мне сделать то, что мечтал сделать я! Он вспомнил, как сидел в кустах, в полукилометре от дороги, в сорок четвертом, поджидая немецкие штабные машины; боши бежали от союзников, увозили архивы; поступил приказ перехватить нацистов, а как их перехватишь, когда все маки повернули на Париж, из всего отряда их осталось четверо, а немцы наверняка охраняют штабных, человек двадцать эсэсовцев, не меньше... Он тогда долго анализировал, как выполнить приказ; «Эйнштейн», одно слово; предложил ночью перерыть дорогу, — здесь, по счастью, она была грунтовая, — а сверху положить фанеру и задекорировать булыжниками; первая машина провалится, вторая стукнет ее в задницу; постреляем из леса; начнется паника; немцы побегут, они знают, что война кончена, они сейчас могут драться, только если их много или же приказ, а во время отступления приказы не так точны, как в дни наступлений...

Он наконец увидел, как Софи и рыжий юрист вышли из зала; эк трогательно он ведет ее под ручку! Вот в чем дело! Голубки вьют гнездышко! Нужны денежки! Домик на юге Франции! Ай-яй-яй, старый дурак, когда же ты научишься не верить людям?! Не надо, сказал он себе, всегда верь людям, от неверия страдаешь ты, а не они, это как зависть, это губит человека, ест его червем, превращает в Сальери; ну, хорошо, голуби, вейте гнездышко; наверное, Жене в Аргентине все подстроил этот рыжий, они доки на такие трюки, разве нет?!

Ростопчин дождался, пока они сели в машину; вышел из лавки, бегом пересек Нью-Бонд-стрит, быстро поднялся на второй этаж; ведущий был окружен толпою, говорили оживленно; его поздравляли, дело было сделано великолепно, истинное шоу, причем бесплатное, лучше футбола, там теперь стали жулить, заранее договариваются о счете, реванш стоит дороже, а луг ничего нельзя предугадать; это как коррида или петушиный бой, победителя никто не решится назвать; брокер с детской спиной стоял возле телефона, говорил очень тихо, медленно, как-то странно шмыгая носом, на котором — Ростопчин только сейчас это заметил — росли жесткие, редкие черные волоски; брокер глянул на туфли Ростопчина, оценил их, куплены в лучшем магазине, очень мягкая кожа, достаточно поношены, значит, не п о к а з у х а, человек вполне серьезен.

Ростопчин дождался, пока брокер кончил свои бесконечные «да» и «нет», повесил трубку, вытер вспотевший лоб; протянул ему свою визитную карточку; тот внимательно ее прочитал:

— Очень приятно, князь, чем могу служить?

— Служить — нечем. Речь пойдет о деле. Кому вы купили Врубеля?

— Я не могу ответить на ваш вопрос.

— А вы позвоните тому, кто поручил вам представлять свои интересы, и передайте, что у меня есть вполне серьезное и в высшей мере интересное предложение.

— Хорошо, оставьте свой телефон, я свяжусь с вами вечером, что-то около семи.

— Это только мы, русские, говорим «что-то около», — усмехнулся Ростопчин. — Вы англичанин, вам надлежит быть точным в ответе. Меня не устраивает семь часов. Я хочу, чтобы вы позвонили вашему шефу тотчас же...

Брокер еще раз оценивающе оглядел лощеного, холодного человека; снова прочитал визитную карточку: «Принс Ростопчин, дженерал дайректор ов „Констракшн корпорэйшн“, Цюрих, Вена, Амстердам, Найроби», повернулся к нему спиною, влез головой в стеклянную будочку и начал набирать номер. Код Эдинбурга, заметал Ростопчин, а теперь запоминай номер, писать нельзя, но ты обязан запомнить; если его шеф откажется от разговора, ты станешь звонить к нему сам, добьешься встречи, полетишь в Эдинбург, ты обязан вернуть этого Врубеля, нет, это не азарт коллекционера, это вопрос принципа; когда мне объявляют войну, и это неспровоцированная война, я обязан принять бой и выиграть его. Очень хорошо, я запомнил номер, пусть он мне откажет, и я сразу же запишу номер в блокнот, надо только постоянно повторять, чтобы врезался в память...